Лучше для мужчины нет - Джон О`Фаррел

В первый час мой разум стремительно проваливался в глубочайший сон, но именно из этого сонного погружения меня, как всегда, вырвал раздраженный детский крик. Сегодня Альфи был точен. Я осознал, что уже не сплю, но продолжал неподвижно лежать, точно парализованный. Затем, словно недоделанный автомат, отбросил одеяло, встал, покачиваясь, подошел к коляске и сунул в рот Альфи мизинец. Крик прекратился, Альфи сосал и сосал, а я сидел на краешке кровати, так и не придя в себя.

Потирая раскалывающуюся голову, я глянул в зеркало и увидел сгорбленную фигуру изможденного человека, сереющую в сумраке, – призрак моего прежнего "я". Редеющие волосы стояли торчком, лицо избороздили морщины. На одной из поздравительных открыток, присланных по случаю рождения Альфи, мускулистый супермен прижимал к бугристой груди голого младенца. Сейчас отцовство представлялось мне совсем иным. Часы показывали, что я проспал всего один час и сорок минут, и кормить Альфи еще рано. Через некоторое время сосательные движения стали менее энергичными, я легонько покачал коляску, и Альфи затих. Когда я ловко вытащил палец, он почти не отреагировал.

Мой палец был любимой соской детей. Ничего удивительного в том, что длинные острые ногти Катерины младенцы находили менее приятными, и потому единственным успокаивающим средством, которое им дозволялось иметь во рту, служил мой мизинец. Вначале я осторожно предлагал купить им пластмассовую пустышку, но Катерина ответила, что пустышки негигиеничны, они отрицательно влияют на развитие речи, этим мы сами создадим себе трудности, поскольку потом их невозможно будет отучить, и привела еще несколько второстепенных возражений. Но подлинный причины Катерина не упомянула ни разу: она втайне считала, что у детей с пустышкой во рту слишком обыкновенный вид, а она не могла допустить, чтобы ее дети выглядели обыкновенно. Так что единственной соской, которую получали наши дети, был мой согнутый мизинец. Пустышкой был я.

Чтобы Альфи заснул, следовало легонько покачивать коляску, и дюйм за дюймом я подтащил ее к кровати. Можно, наконец, снова лечь. Рухнув на кровать, я, наверное, только усугубил свое состояние. Словно алкоголик, зашедший в паб, чтобы выпить стакан воды, я дразнил себя близостью того, о чем мечтал превыше всего. Но я слишком устал, чтобы сидеть, поэтому прилег на краешек кровати и, чувствуя, как кровь постепенно отливает от моей вытянутой руки, толкал коляску взад и вперед. Пока коляска тряслась достаточно энергично, Альфи хранил спокойствие, и я мог делать вид, будто он вот-вот заснет. Но Альфи оказался куда более крепким орешком, чем я. Амплитуда покачиваний с каждым разом становилась все меньше и меньше, мои движения замедлялись и слабели, пока утомленная рука не падала. И в ту же секунду раздавался недовольный крик, рука моя дергалась к коляске – независимо от остального коматозного тела – и опять принималась трясти коляску. Это повторялось снова и снова. Мы с Альфи привычно вели свои партии. Я сдался первым. Молчание. Неужели он позволит мне задремать? Неужели позволит моему изнуренному, деморализованному телу капельку отдохнуть? Я не мог думать ни о чем, кроме сна.

О, сон, мне нужен только сон, все, что угодно, за восемь часов непрерывного сна. Глубокого, крепкого сна, а не того суррогата, когда то и дело подскакиваешь, словно на пружине, и ошалело мотаешь головой. Мне нужен один-единственный наркотик: сон. От души накачаться и вырубиться. О, если б я только мог отыскать дилера, торгующего храпаком, – я бы заплатил любые деньги, мне было бы плевать, насколько законен товар, и у кого он его украл; я мать родную ограбил бы, чтобы заплатить за сон; я мечтал закинуться доброй дозой сна – я бы втянул ее через нос, выкурил бы, проглотил как таблетку, ширнулся бы – пусть грязной иглой, если ничего другого не окажется под рукой; я ввел бы в вену сверхдозу чистого, неразбавленного сна, а потом лег бы, чувствуя, как меня подхватывает приятная волна, как немеет разум и расслабляется тело; я смежил бы веки и, одурманенный, отключился бы от этого мира; нет другого такого наркотика, как сон; мне нужна доза, или я умру; может, если я себя убью, то это будет похоже на сон; пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, я должен немного поспать; я украду немного сна у Катерины; да, ей он ни к чему; так и сделаю, возьму ее сон; утром вернусь на другую сторону реки, а ей скажу, что мне надо работать, вернусь к себе в комнату и отключу мобильник, сниму одежду и взобью перьевые подушки, натяну одеяло на голову и буду ощущать тяжесть своего тела на мягком матрасе; почувствую, как я ухожу, улетаю, ускользаю; а затем введу себе самую огромную дозу, и после нее почувствую себя великолепно, точно спортсмен, точно чемпион мира по тяжелой атлетике, точно марафонец; как приятно засыпать, как я хочу заснуть, я хочу, детка, хочу только этого; дай же поспать мне, детка; я не могу ждать, детка, дай мне; я ухожу, ухожу…

Мне это приснилось, или из коляски действительно послышался стон? Я задержал дыхание, чтобы не потревожить Его. И, ясное дело, раздался еще один едва различимый стон. У меня упало сердце. Всегда одно и то же. Сначала стоны будут слабыми – прерывистые, робкие попытки растормошить себя, словно кто-то пытается завести машину с севшим аккумулятором. Но когда я закрою глаза и попытаюсь не обращать на звуки внимания, стоны превратятся в мычание, мычание перейдет в захлебывающийся плач, а плач – в требовательный крик, который будет нарастать и нарастать, пока двигатель, наконец, не заведется и не взревет на полную катушку.

Я лежал без сна, слушая яростные крики, и не мог собраться с силами, чтобы перевести свое отяжелевшее тело в вертикальное положение. Катерина на моем месте уже давно бы вскочила – не дай бог, Милли проснется. В своем стремлении продемонстрировать материнский инстинкт, она вечно ограждает детей от несуществующих опасностей. У входа скрипнула половица.

– Альфи меня разбудил, – прохныкала Милли, кутаясь в одеяло.

– О нет, – вздохнул я.

Чтобы младенец заткнулся, я взял его на руки. Милли протянула руки, чтобы я взял и ее. И вот я стоял в темноте, окутанный ночью, удерживая на весу двух орущих детей. Мое усталое тело едва ли не гнулось под их весом; я гадал, что же делать дальше.

Хуже детей, отказывающихся спать, только самодовольные родители легко засыпающих детей. Они верят, что это их заслуга. Всякий раз, когда мы с Катериной впадали в отчаяние, нам приходилось выслушивать от Джудит, ее глупой сестрицы-хиппуши, самодовольные объяснения, что именно мы делаем не так. Мне хотелось схватить Джудит и заорать: "Это потому, что тебе повезло! А вовсе не потому, что ты рожала в воду, кормила экологически чистой пищей или обустроила свою чертову детскую на принципах фэн-шуй. Это как выигрыш в лотерею!".

Мы с Катериной перепробовали все, и я опустился до пустых угроз.

– Подождите, когда станете подростками, – сулил я, – тогда я отыграюсь. Я буду гонять ваших друзей-приятелей в пурпурных рубашках, отплясывать твист на школьных дискотеках, а когда вы приведете домой свою первую любовь, я достану ваши младенческие фотографии, где вы корчитесь голышом на ковре!

Но мои угрозы ничего не значили, а ставки были высоки, как никогда. Я не хотел, чтобы проснулась Катерина. Если она проснется и увидит, что я позволил Альфи разбудить Милли, начнется ссора, которая не закончится до тех пор, пока утром Катерина не склонится над унитазом. Не спящая Милли – катастрофа, как ни посмотри. Предрассветная кормежка и переодевание младенца – само по себе крайне рискованное предприятие. А если рядом отирается раздраженный ребенок двух с половиной лет, положение становится совсем аховым.

– Я хочу посмотреть "Барни", – сказала Милли.

Мы были не очень строгими родителями, но в одном сходились: Милли не разрешается просыпаться посреди ночи, чтобы посмотреть кино про дурацкого лилового динозавра. Теоретически правило выглядело великолепно, но оно не принимало в расчет упорства Милли. Тут она не уступала Маргарет Тэтчер. С Милли невозможно вести переговоры, она никогда не опускается до компромисса, ее невозможно подкупить или уговорить. Если уж она что-то вбила себе в голову, то достаточно взглянуть в ее дьявольские глаза, чтобы понять – этот ребенок убежден в абсолютной праведности своей миссии. Вот и сейчас ничто не могло поколебать ее убежденности в том, что нужно срочно посмотреть "Барни".

В одной из книг по воспитанию детей говорится, что самая умная линия поведения с двухлетним ребенком – не пытаться противоречить ему напрямую, а попытаться обмануть его, постаравшись сменить тему или отвлечь чем-то неожиданным. Творческий подход к тому, как отвлечь ребенка, возможен лишь, когда ты бодр и полон сил. Надеюсь, сила и бодрость вернутся, когда Милли пойдет в школу.

– Нет. Ты не будешь смотреть "Барни", Милли.